Eвpeйское дитя Парижа, Парижем отторгнутое
Семен ВИНОКУР
Жак не собирался никуда уезжать из Франции! Дитя Парижа, настоящий француз, хотя и еврей. Было у Жака и его жены Адели трое детей. Один из них, Лазар, вырос и уехал в Израиль служить в армии. Началась война, парня послали в Газу, и вот он позвонил, сообщил, что легко ранен, отдыхает в госпитале "Сорока".
В доме началась паника, Адели заявила Жаку:
— Езжай и без сына не возвращайся.
Когда Жак приехал в аэропорт, выяснилось, что полеты в Израиль отменены. Неизвестно на сколько.
"Я в кассу, — рассказывает мне Жак. — Я их умоляю, говорю, ребята, придумайте что-нибудь, может быть, чартеры какие-то есть, может быть через Иорданию?! Вдруг слышу: перебьешься. Вот он, передо мной стоит, этот француз, неужели это он сказал?
— Это ты сказал? — спрашиваю.
— Я, — отвечает.
– Что значит, перебьешься? — спрашиваю.
— Это значит, что подождешь.
— Я к сыну лечу, — говорю.
— Тем более, — отвечает.
— Твой сын — убийца, — слышу женский голос.
Оборачиваюсь, стоит женщина, француженка, рядом с ней араб.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
— Смерть убийцам, — произносит араб и скалится.
И вдруг справа слышу: чтобы тебе почувствовать так, как чувствуют матери убитых вами детей! — И слева, тут же. — Всех бы вас взять да сжечь!
Голова у меня кружится, знаю, раскручивается кампания против Израиля, но такое я слышу впервые. Вижу, идут навстречу два полицейских, я им кричу: вы обязаны вмешаться, вот эти сволочи, только что пожелали смерти моему сыну!
— Это правда? — они спрашивают.
И те им отвечают: да, правда, мы не отрицаем, мы желаем смерти его сыну, и всему этому народу. Потому что они убийцы! Ты представляешь, они это говорят в открытую! — рассказывает мне Жак. — А полицейские разводят руками:
— Ничего не поделаешь, мы живем в демократической стране.
Я оглядываюсь, — продолжает Жак, — я ничего не понимаю. И вдруг встречаюсь глазами с парнем, сразу вижу, наш, еврей. Он отводит глаза, подхватывает под руку свою девушку и отходит. А за ним еще двое уходят. И я понимаю, они все слышали и не хотят вмешиваться. И такая меня злоба берет! Такая злоба! И тогда я бегу к начальнику смены. Я врываюсь к нему в кабинет, меня никто не может остановить, кричу ему:
— Сволочи у тебя работают!
А он мне так спокойно отвечает:
— Я во многом с ними согласен. Моего сына я воспитываю французом.
И тут я понимаю, что начальник этот — он тоже еврей. А он и не отказывается. Говорит:
— И дочь моя замужем за алжирцем, хороший парень. И вообще, говорит, выйди из кабинета, и, как все, жди своего рейса. Если он будет, конечно.
Не помню, как я вышел из кабинета, — рассказывает Жак, — я не мог говорить, веришь?! Слова не мог произнести. Я был унижен, убит, раздавлен. Я сел там, в углу, и первое, что вспомнил, это слова Амана. Я ведь с детства знал "Мегилат Эстер" наизусть. Я сразу вспомнил:
"Есть такой народ, который рассеян среди всех народов нашего царства", — это о нас, — подумал я. — Легко уничтожить их". — Легко уничтожить нас, — подумал я. "Потому что они разрознены". — Ненавидят они друг друга, — добавил я про себя. И подумал, — я ведь помнил это наизусть, с детства, но никогда не чувствовал, какая же это горькая правда!.. А тут вдруг мне дали это почувствовать, что это о нас, евреях!
И я замолчал на все эти два дня. Два дня я ждал самолета. Домой не ехал, сказал Адели, что боюсь пропустить рейс. Я тогда многое обдумал за эти две ночи. О том, что мы не родные совсем, разрозненные, что Аману ничего не стоит нас переловить и передушить, никто за друг за друга не вступится. Было горько это осознавать…
Но вдруг пришла мысль, это было в конце второй ночи, пришла мысль, которая перевернула меня. Я подумал: "А что же я такое?! Чем я от них отличаюсь, от евреев этих?" И мне стало жутко. Я даже стал оглядываться, не видят ли меня. Потому что я добрался до сути. Я нашел в себе гада! Я вдруг почувствовал его так явно! Оказывается, он жил во мне все это время. Тот, кто хотел уничтожить евреев во мне, всех-всех, чтобы и духа их не было! Он жил во мне, этот Аман!.. Я вдруг понял, что нечего мне пенять на других. Я понял, я хуже их!
Я припомнил со всеми подробностями, как кричал на своего сына, когда тот решился ехать. Я кричал ему:
— Никуда ты не поедешь! Франция твоя страна!
А он мне говорил:
— Папа, пойми, евреи должны быть вместе.
— Ты француз! — кричал я. — Зачем тебе этот Израиль!
А он мне отвечал:
— Папа, нам не дадут просто так быть французами! Нас заставят быть евреями. Нас заставят быть вместе.
Я его не слышал. Я от него отвернулся тогда. Я про себя назвал его предателем, представляешь, своего сына я назвал предателем?!.. Руки не подал, вышел в другую комнату.
Все это я вспомнил тогда, в аэропорту, сидя в углу, обливаясь потом от страха и от правды, которую открыл мне Аман. Я уже не ненавидел его, нет, я ненавидел себя. Спать не мог, ничего не слышал, не видел, чуть не пропустил свой самолет.
Когда прилетел в Израиль, дрожал, как заяц, потому что понял, что если что-то случится с моим мальчиком, в этом буду виноват только я. Я приехал в госпиталь "Сорока" и вдруг оказалось, что сын мой ранен в грудь, и это не легкое ранение, как он нам сказал.
Я бежал к его палате, подгибались ноги, я повторял:
— Прости меня, сынок, прости!..
Но когда вошел, он первый протянул ко мне руки, такой бледный, исхудавший, мой любимый мальчик, и заплакал. Этот герой из "Гивати", он, как ребенок, заплакал, и сказал мне:
— Как я теперь жить буду, папа?!
— Да что ты говоришь, сынок, — я обнял его.
А он говорит мне:
— Алон меня вытащил, папа, а я его нет.
Оказалось, что друг его, Алон, тащил его под пулями сто метров, и пока тащил, ему перебило ноги, а он тащил, а потом, уже перед самым концом, когда уже добрались, когда уже несколько метров оставалось, пуля попала ему в голову. Он так и положил голову свою в крови на голову моего Лазара. Так он закрывал его до последнего…
С тех пор прошло немало времени. Вся семья Жака здесь, в Израиле. Лазар своего первого сына назвал Алоном. Сам он изучает медицину, хочет стать хирургом. А его папа, Жак, изучает со мной Каббалу. И знает, что без Амана нам никак нельзя. Без антисемитов нам с собой не справиться, нет. Такие уж мы народились. Они нас прессуют, объединяют, пробуждают в нас вопросы, которые не пробудились бы сами собой, спасибо им! Вопросы: кто же мы такие? За что же нас так не любят? И что все-таки от нас требуют, ведь требуют же что-то? Что?!
И Жак уже знает, что. Жить не для себя, а для других. В единстве, а не в раздоре. В любви, а не в ненависти. Самим так жить и другим помочь. Такая наша жизнь, и никуда от этого не убежишь. Да и если захочешь, не дадут.
А недавно Жаку позвонил его родственник из Америки, начал рассказывать, что у них творится, сын в университет отказывается идти, оскорбляют, на кладбище могилу брата свастикой разрисовали, в его машине, прямо перед домом стекла разбили, вот, что Трамп наделал…
А Жак ему говорит:
— Помнишь, Марсель, что в "Мегилат-Эстер" написано? Разобщены они, евреи, — сказал Аман. — Одни за лейбористов, другие за республиканцев, их сейчас можно голыми руками взять. Ты слышишь меня, Марсель?
Марсель его не услышал, бросил трубку, а зря.
К единству нас гонят, всех-всех. И везде, даже в Америке. Мы с Жаком это понимаем, хорошо бы, чтобы и Марсель понял.
Автор — советский и израильский сценарист, кинорежиссёр и продюсер более восьмидесяти документальных и художественных фильмов. Работал на Ленфильме, Мосфильме. Лауреат премий и наград международных кинофестивалей. В 1999 году награждён призом Израильской киноакадемии
Заголовок и подзаголовок даны редакцией
