…И молодое неопытное сердце согласилось с этим мудрым житейским доводом…
Цви АЙЗЕНМАН
Это был как будто рядовой случай: обычная пересадка сердца. Но необычность ситуации была в том, что молодое сердце пересадили старику. Юноша был смертельно ранен в автокатастрофе. Врачи боролись за его жизнь, но спасти не могли.
Винить было некого, он сам был виновником аварии. Хорошо погуляли с друзьями в одном из ночных баров. Сердце ликовало и смеялось. Бесстрашно пошло на обгон… Он скончался не приходя в сознание, уже в больнице. И что было делать с его молодым трепещущим сердцем? Ведь оно, еще живое и витальное, еще полное грез и желаний, могло продлить чью-то жизнь. В соседнем, кардиологическом отделении, лежал пожилой человек, чье сердце было изрядно потрепанно в течение долгой утомительной жизни.
Старик с надеждой смотрел на врачей. В глазах его было больше мольбы, чем ожидания чуда. Доктора позвали к телефону: "Дружище, есть бесподобный пересадочный материал: молодое здоровое сердце. Но стоит ли его пересаживать твоему старику?" — "Прекрати! Ты меня знаешь. Я не делю пациентов на молодых и старых, точно так же, как на бедных и богатых… И нечего спрашивать, стоит или не стоит!?"
Тотчас же старика взяли в операционную. И началось священнодействие. Ангелы в белых накрахмаленных шапочках, с белокурыми локонами, склонялись над ним. Молодой, но опытный врач, потомственный хирург, был на сей раз озабочен и серьезен, как никогда. Сильные пальцы его двигались, как по затверженной схеме… Сестры-ангелы были безупречны. Наконец молодое сердце юноши было пересажено в старческую грудь. И внутри его организма начались борения не на жизнь, а на смерть. Пересаженное сердце восставало против такого хирургического своеволия. Оно учащенно билось, бросалось из стороны в сторону, пытаясь выскочить из хрупкой оболочки старика. Оно отторгало чужую кровь, ни за что не хотело и не могло смириться с новым своим обладателем — немощным стариком. Бывшее сердце юноши — с его бьющим, как из родника, током крови — не хотело служить старому телу… Даже не помышляя о том, сколько еще времени продлится его благодетельная служба поддержания новой жизни.
Кровь же старика, уже не такая стремительная, была терпелива. Никакой вины пред молодым сердцем оно не ощущало. Да и в самом деле — задача крови течь и течь по артериям и венам, как заложено природой, выходить из сердца и возвращаться в него, с упрямым постоянством, без малейшей задержки и остановки, ни на миг, ни на секунду…
Лишь на мгновение задумавшись, молодое задорное сердце — сдалось. Не то, чтобы сдалось, а просто подчинилось биологическим законам или божьему велению — продлить жизнь старику.
А старик ликовал. Он продолжал жить. Привыкал к биению молодого сердца, которое еще утопало в море слез по тому, кто был его прежним носителем, по молодому автолюбителю. Да, оно подчинилось умелым рукам хирурга, но никто не мог отнять у сердца его воспоминаний. Картины былой жизни — которая была на самом деле, была, существовала — и ничто не смоет этих образов, ничто не сможет смешать их с переживаниями старика, чудом спасенного от смерти, его эмоции также требуют себе места в пересаженном сердце, теперь уже "его" сердце.
Однако, пока что горечь сердца велика, тоска его по мускулистому молодому телу несоизмеримей с нежданной радостью старика. Сердце не забыло еще Его копны волос и серьгу в правом ухе. В сердце еще не затухла юношеская оглушительная музыка гитары, на которой играл носитель его в потертых джинсах, любивший бегать босиком по траве. А может ли сердце забыть прикосновение тех девичьих пальцев, которые заставляли его трепетать, касание тех губ, сравнимых лишь с чудодейственным напитком любви? При одном воспоминании об этом сердце на миг замирало, не позволяя стылой крови старика проникать в сосуды его до конца. Старая, видавшая виды кровушка пугалась до смерти. Из последних сил, напрягаясь, стучалась она в сердечные створы, умоляя молодое сердце: "Дай мне войти! Умоляю тебя, не закрывайся! Ты слишком молодо, сердечко, чтобы понять, какая опасность грозит и мне, и тебе, если ты не дашь моей крови обрести нормальный ритм и течение!" Пристыженное, сконфуженное, не имея иного выхода, молодое сердце открыло створы, и в тот же миг кровь заструилась по венам легко и свободно. И сердце тоже не перестало биться. И чтобы подсластить пилюлю своей нерешительности, которая могла бы привести к остановке сердца, оно, сердце, обратилось к былым ярким воспоминаниям о путешествиях на край света, по дорогам и тропам — куда несли его молодые ноги. Еще памятны были сердцу и запахи пота, и пыль дорог, во время неторного пути с рюкзаком за плечами по бескрайним пампасам Аргентины. Эти картины сменялись не менее впечатляющими образами загадочной Индии, в блуждании по которой навсегда запал в память ритуал сожжения покойника на берегу Ганга.
* * *
Воспоминания сердца не мешали стариковским воспоминаниям совсем о другом огне. В памяти его еще не стерлись страшные картины концлагерных газовых печей, годами отравлявшие кровь его. Незабываемы были и видения заснеженных польских лесов, средь деревьев которых он прятался от неминуемой гибели — и этих видений остался след в стариковской памяти. И картины пережитого сменяли одна другую, и, казалось, нет им конца и сроку.
Тем временем стариковская кровь продолжала бороться с молодым ретивым сердцем, и опасность отторжения еще не миновала. Они ссорились и мирились, они бранились и просили прощенья, они должны были прийти к согласию непременно, и чем скорей, тем лучше, потому что поток крови, подчиненной определенному ритму — нельзя остановить, он должен струиться и струиться, как песнь во славу Творца, давшего жизнь и длящего ее, отодвигая все далее закат, да, все далее — неминуемый закат! И молодое неопытное сердце согласилось с этим мудрым житейским доводом… Оно вошло в спокойный биоритм. Жизнь вновь заструилась. Старик молча улыбался. Врач, утерев пот, пил из маленькой чашечки кофе-турки. В окне операционной занимался рассвет.
Вольный перевод с идиша Льва ФРУХТМАНА
