Русские поэты Иерусалима

Пускай Вечный город и дальше светит нам, и этот удивительный тёплый тонкий свет будет с нами бесконечно!

Марина-Ариэла МЕЛАМЕД

Субъективные заметки

 

1. Когда-то по Иерусалиму гулял Иван Бунин, и даже Самуил Яковлевич Маршак написал о нашем городе дивные слова, но были они туристами, в отличие от, скажем, царя Давида или Игоря Губермана, иерусалимских поэтов…

У живущих и пишущих в Иерусалиме этот город проник в организм естественно, как вдох и выдох, дыхание и слово… Иерусалимская шварма легко принимается телом и духом, а запах затра у стен Старого Города, прогулки у вечности под боком, чашечка кофе с кардамоном вблизи Яффских ворот…

Царь Давид определил Иерусалиму особое место, перенёс сюда скрижали завета и, по свойственной поэтам привычке, обратился ко Всевышнему в стихах – с такой мощной силой, – что книга псалмов продолжилась (судя по исследованиям лингвистов) и другими поэтами, стала одним из поэтических бестселлеров, читаемых и по сей день. Поэтическое собрание молитв. «Зайдёшь в трамвай или в автобус – люди сидят и читают», – как-то сказал нечаянно поэт Бяльский про Книгу Пслалмов.

Хотя я не о Давиде, однако русские поэты Иерусалима – осознанно или нет – настраиваются по его, прошу прощения за затасканное словцо, лире. Дело в том, что Давид пел свои стихи под «киннор» – то ли лютню, то ли лиру… А то и арфу. Увлечённые люди эту лиру восстановили и заново поставили струны. Кстати, арфа Давида тоже существует, музыканты играют на ней.

А поэты слушают её в себе, отвлекаясь на оплату счетов, заботу о близких, автобусы и пятничный рынок.
Впрочем, у некоторых и рынок оживает в стихах, и крик муэдзина, и звон трамвая, и пение автобуса…

Едва протиснулись с Европы облака,
Пришел февраль и поменял погоду.
Последние два-три, нет, все четыре года
Ни сна, ни дождика измученной душе.
Намедни два знакомых мужика,
Один с Бейт-Шемеша, другой совсем из Лода,
Судили обо всём, про огурцы и воду,
И оба заикались, как Моше.

Это Семён Гринберг – поэт иерусалимских автобусов, неспешных бесед, прогулок по Яффо, у которого сиюминутное, словно вдруг протёртое стекло, ослепительно сияет, отсвечивая солнце, под особым углом…
Поэт Гринберг идёт сквозь пространство, вроде не глядя под ноги, но пространство подкрадывается, заглядывает в глаза – и летит дальше совсем в другом обрамлении, потому что словами всё иначе, и дышится по-другому, и всё как-то собирается в одно – время, беседа, улица, виноградник, рассыпанные маслины на асфальте…

Угадай в этой женщине ту, что сбегала с холма,
У подножья которого некто разбил виноградник,
Про который позднее она рассказала сама
В тонкой книжке, известной под именем Шир а-Ширим,
Поминая и то, что не ведает дамский угодник
Из Меа Шеарим.О, конечно, во все времена были все разновидности лиц,
Но вкус времени выделит только одну, как явленье погоды,
Потому и стараются им уподобиться с помощью длинных ресниц
И прически, и моды.

И покуда овечка, сие золотое руно,
Повторяет движенья, сходившие, в общем, за танцы,
Остальные холмистые девы, отставив мизинцы,
Поглощают вино.

В Иерусалиме несколько литературных изданий – «Иерусалимский журнал», «Литературный Иерусалим», альманах «Огни столицы», альманах «Иерусалим улыбается», «Двоеточие», «Notabene»… наверное, это ещё не всё. И поэтов в каждом круге значительно больше пяти…

Гали-Дана Зингер, Елена Аксельрод, Михаил Король, Борис Камянов, Ави Дан и все те, кого я даже не упомянула, – простите, хорошо?

Всего несколько портретов-зарисовок.

«Я тоже Иерусалим, не плачь, но помни…»
И. Бяльский

2. Некоторые поэты выглядят аккуратистами. Брюки гладят. Записывают всё в амбарную книгу. Но оказывается, что это только видимость.
Мне кажется, что все большие поэты – несостоявшиеся пророки. Начиная с Лермонтова. Тут это особенно очевидно…
Поэзия – роман со словом – да в сущности, все поэты – безумцы, гуляющие над бездной, иначе слово в тебе не проступит, если ты не оторвёшься, во всех смыслах этого слова… просто здешний колорит оттеняет ситуацию.
Совсем другой – и тоже очень настоящий, ташкентский представитель иерусалимского космоса – Игорь Бяльский. Игорь одновременно и очень профессиональный, плотно чувствующий слово, редактор «Иерусалимского журнала», объединивший поэтов и художников вокруг своего издания, притягивающий людей в Ткоа – накормить, праздновать, выпить за Иерусалим…

Это было со мною,
Или нет, не со мною.
Или крымское лето
Звенело струною.
Ни за что не ручаюсь,
Я возвращаюсь,
Я возвращаюсь
В Иерусалим.

Возможно, мощные поэты Иерусалима чувствуют себя отцами и кормильцами и ощущают ответственность за свой народ – по крайней мере, чтобы был накормлен и напоен. При этом в стихах своих Игорь, на мой взгляд – пророк. Он не смотрит в бездну, он строит храм, слушая мотив точный, простой и очень сложный одновременно – о прошлом и будущем и о себе самом…

Иногда сквозь него пишется-проступает день сегодняшний, обретая мощь и силу отнюдь не сиюминутности – а какого-то кристалла, сквозь который просвечивают и иные времена, и знаки прошлого-будущего, выстраивая настоящее.

Небесами объято,
В этом городе длится
Всё, что было когда-то,
И всё, что случится.
Может быть и печалюсь,
Но возвращаюсь,
Я возвращаюсь
В Иерусалим.

Была абсолютно мистическая история с его стихотворением-молитвой «Шма Исраэль», когда подожгли машины на тесной улочке Нахшон, где тогда жил поэт и редактор. Машины стояли тесно, в ряд, всё легко могло вспыхнуть… но сгорело всего две машины. Одна из них – Игоря Бяльского. А в багажнике чудом уцелели две вещи (при том, что сгорели пачки книг) — осталась обложка журнала и стихотворение «Шма Исраэль». Приведу его полностью.

Шма Исраэль

когда взойдет непроезжий знак
и солнце зайдет в тупик
и рок зажжет негасимый зрак
и друг покажет язык

и громко скажет вчерашний зэк
утрись мол и знай шесток
и вмиг восставший из пепла смог
накроет ближний восток

и весь каир вашингтон париж
и ближний и дальний мрак
тебе такой уготовят впрок
что может быть и поймешь

что сорок восемь часов не срок
когда закончился век
и ты никакой им не доктор спок
а сам себе амалек

Ещё в той же сгоревшей машине уцелела книга стихов Юлия Кима – об этом поэте разговор отдельный. Потому что он был и остаётся российским поэтом, бардом, драматургом – но, обретя Израиль в качестве второго дома, почувствовал себя именно певцом Иерусалима, и возвращаясь из московского дома сюда, в дом свой ближневосточный, чувствует кожей и происходящее здесь, и резонанс времён, и воздух, «дыханья гор пьянящий запах, и сосен тихий сон»… как писала Наоми Шемер в переводе Инны Винярской.
И тогда он пишет совсем иные стихи, не на заказ… которые моментально улетают в мир. Его перевод 137-го псалма Давида – это уже классика, и музыка Дашкевича интонирует абсолютной молитвой, от которой не отказался бы и сам царь Давид…

Псалом 137

Там, возле рек Вавилонских,
Как мы сидели и плакали.
К нам приходили смеяться:
«Что вы сидите и плачете?
Что не поете, не пляшете?»
Ерушалаим, сердце мое –
Что я спою вдали от тебя?
Что я увижу вдали от тебя
Глазами, полными слез?

Там, возле рек Вавилонских,
Нет нам покоя и радости.
Там, под плакучею ивой,
Арфы свои изломали мы,
Струны свои изодрали мы –

Ерушалаим, сердце мое –
Что я спою вдали от тебя?
Что я увижу вдали от тебя
Глазами, полными слез?

Там, возле рек Вавилонских,
Жив я единственной памятью.
Пусть задохнусь и ослепну,
Если забуду когда-нибудь
Камни, объятые пламенем,
Белые камни твои,
Ерушалаим, сердце мое!..

«…все-таки жизнь длинна, лемуры мои, и так длинна,
что к середине ее забываешь и речь о ком»
М. Генделев

3. А Миша Генделев приехал в Иерусалим раньше всех. Иногда кажется, что в эпоху царя Давида он тут прохаживался, курил, учил местных людей готовить, но они не прислушивались, в этом всё и дело… Слушали бы Мишу, может, и скитаний было бы поменьше… хотя, с другой стороны, материал для слова был бы совсем другим.

О поэзии Генделева писать безумно трудно – а после Михаила Вайскопа вроде и ни к чему… я просто так, кругами и поблизости от мансарды, где он витает до сих пор, говорит, курит, читает… в ближнем небе Иерусалима летает знаменитая генделевская «бабочка»:

Со стен
отличным был вид всегда
как
— туман им пыль —
из долин земли
медленные
камней стада
поднимались в Иерусалим.

Посмотреть
так смерть
несомненно сон
но тот
что снится себе сам
так я и записал
но прошел песок
и забыл я что записал.

Миша приехал из Питера, требовательного к себе, к слову и позволяющего быть самим собой, невзирая ни на что… И первую свою книжку «Въезд в Иерусалим» Миша просто выкинул, зачеркнул.

Потому что восприятие поэтического ленинградского мальчика, вдоволь начитанного, приподнятость слога, красота-страсть-восторженность – всё это ушло начисто. Мощная волна иудейского ветра, замешанного на востоке, войне, пустыне перенесла его совсем в иное сознание. Камертон изменился. Не говоря уже про двести опечаток, которые вынести было невозможно…

Остальные книги совсем другие, каждая – отдельный праздник.

И
еще о любви
о моя погибель

и еще немножечко
и
тишины
смерть
сидит в пустыне
лицом в Египет

босы-ноги
на край
войны

ветер лает
шакала носит
караван горбами гружен надежд

смерть
сидит
в пустыне

лицом
с
глазами

открытыми
во
соляном дожде

на базаре купила она с бирюзою
где саму
купил ее до войны

офицерик местного гарнизона
так
и не выскочивший в чины.

Война, жизнь, смерть и любовь – особенно Ливанская война… а жизнь здесь, сейчас и всегда – в Мишиных стихах чувствуют себя вольготно. Они тут прописаны. А со смертью он беседовал загодя напрямую… и авангард в его стихах – необходимая форма для беседы.

Я бы сказала, что много Испании в его стихах – не поэтической, а как мироощущение – когда всё предельно на грани, между бездной и бездной, как в танце фламенко.

Он научил меня слову «фанданго» и повязывать белый шарф поверх веста, чего ещё ожидать от поэта… он и говорил, как готовил жаркое – вкусно, вовремя и с перцем. А прозу свою вообще не ценил, так, высказывался по разным поводам, на пару книг – а оторваться невозможно от этой интонации, ироническая проза для такого мощного серьёзного поэта – просто аперитив перед основным блюдом…

Стихи эти – грандиозное пространство, которое втягивает, заставляет слышать по-иному, слова оживают прямо перед тобой, оставляя реальности декорации для стиха Михаила Генделева…

4. Есть удивительная категория людей – иерусалимские сумасшедшие. Они ходят, пританцовывая, часто сами с собой горячо разговаривают о неведомом, иногда поют в автобусе (не поверите – бывает, что псалмы Давида). Это чистая случайность, что они не пишут стихи, – хотя выглядят как странное стихотворение на неизвестном языке.

Мне кажется, здешние поэты – это особый род иерусалимских сумасшедших. Это с виду мы нормальные, да и то не все…

Удивительно то, что в Иерусалиме существует пародист, очень приличный человек. Я подозреваю, единственный на весь Израиль – я имею в виду жанр пародии… Этот город не располагает к шуточкам, в отличие от, скажем, Тель-Авива, тем не менее, Евгений Минин живёт и пишет именно тут.

Отражение

«Все в совершенстве удались природе,
Лишь мы какой-то полуфабрикат»
Илья Фоняков
Все в совершенстве делает природа
На что ни глянешь — радуется взгляд.
Лишь сотворен поэт страшней урода,
Неполноценный полуфабрикат.
Полуслепой, в жилетке из вельвета,
Сидит, горбясь до пятых петухов.
Ах, не смотритесь в зеркало, поэты,
Во время сочинения стихов.

Серьёзный человек, преподаватель, редактор журнала «Литературный Иерусалим» и альманаха «Иерусалим улыбается», он продолжает прекраснейшую плеяду пародистов – от Александра Архангельского, Александра Иванова. Правда, Минина зовут Евгений. Это сближает его с наукой евгеникой… хотя не обязательно. Науку он, если понадобится (если к бою призовёт строка), отпародирует, метко, хлёстко и точно.
Но, кроме того, Женя и лирический поэт, очень органичный, тёплый, настоящий.

Двенадцатый месяц уже на исходе, дружок.
Вот-вот и зарубкою станет на дереве жизни.
Останется только баланс подвести в укоризне,
С трудом вспоминая, за кем запылился должок.
И вновь оживая, как высохший чертополох,
Для новых обманов январь рассыпает мякину.
Ты не оставляй меня только,
а я уж тебя не покину,
Давай не спешить,
тот лишь глуп, кто считает до трёх…

Вообще, живущие в Израиле пишут чаще всего очень конкретные стихи – как бы настаивая, что мы действительно существуем здесь и сейчас на святой земле. Что нас, если кто и сочинил, то Всевышний. В день, полный апельсинов и арбузов…

5. Район Кирьят-Йовель, зима, промозглая сырость, когда по дому передвигаешься в куртке. Хорошо бы ещё меховые рукавицы, но в них печатать неудобно… компьютер – это наше всё. И она пишет:

Когда обо мне забывает удача
И спорить с судьбою бездарно и глупо –
То я начинаю мечтать о гаспачо,
я знаю – нет в мире прекраснее супа…

И прекращается дождь. С погодой надо быть очень осторожными – в ответ на молитвы о дожде – он появляется. Тут просто отличная слышимость…

Лёгкая, ироничная, озорная поэтесса Лорина Дымова – как девчонка, которая раскачивается на качелях собственной судьбы, подогнув коленки. Точно, изящно. Время жить и время играть словами… Время радоваться и время бросать камушки в море…

Лорина Дымова безумно музыкальна – оттого её стихи поются сами собой, призывая к жизни мелодии, о которых автор музыки (я) ещё минуту назад и не догадывался, а вот открылся стих на первой же строчке – и интонация сама ведёт за собой. Для меня это – загадка. Эти стихи сами поворотом ключа включают музыку, и жизнь тут же начинает звенеть другими нотами, то есть ключ оказывается скрипичным, кто бы мог подумать…

Как хорошо, что мы разнообразны:
Умны, глупы, красивы, безобразны.
Что ничего на свете не напрасно,
И что Ньютон придумал свой бином,
Что может стать судьбой любой прохожий.
Мир многолик, и клясть его негоже.
Он так прекрасен – что мороз по коже,
И зябко на ветру его шальном.

Зина Палванова

А как расскажешь про всех, невозможно, но хоть упомянуть, драгоценные камни, строфы иерусалимской поэмы…

У Зины Палвановой вообще мир становится домом весь, целиком, со всеми его заборами и кошками, а быт неожиданно становится поэзией.

Стихи говорят сами, зачем стихам переводчик. Никакие подробности: семейные, бытовые – не скажут о поэте так, как его слово:

Здешние рассветные птицы
Будят меня нежнее и резче.
Прямо к душе норовят обратиться,
Минуя пустые неважные вещи.
Каждое божье утро незримые птицы эти —
Из вечнозеленых кустов, из немыслимой рани.
И душа моя вздрагивает на рассвете
И определяется: жизнь, Израиль.

Мне кажется, что Зина Палванова похожа на свои стихи. И что коты и кошки её любят не случайно – чувствуют ближний астрал, так и хочется помурлыкать…

А вот дивная Ася Векслер:

Утро в Иерусалиме

Заметно убывает мгла.
Урчит на кухне холодильник.
Звонит, проклюнувшись, будильник:
«Тум-ба-ла-ла! Тум-ба-ла-ла!»

Пора корпеть и колесить.
А ветры мира в эту пору
летят на Храмовую гору —
благословения просить.

У неё такие живые стихи – словно знакомые такие люди, родные, с которыми и встретиться всякий раз так славно, и говорят они о чём-то таком нашем… короче говоря, почему не я написала этот стих? Наверное, плохо прислушивалась…

Да и интонация намагничивается каждому – своя.

Отстранив года и числа,
не усматривая смысла,
ускорять износ,
хорошо бы научиться
к этой жизни относиться
не вполне всерьёз.

Притомясь, ослабить вожжи,
не считать, кто сколько прожил,
много ли успел;
наконец, сменив повадки,
меньше печься об остатке
планов или дел.

Не ловить судьбу на слове,
не гадать, что уготовил
вечный небосклон.
А ещё бы научиться
проще к смерти относиться:
был – да вышел вон.

6. Прошлые родины в стихах проступают, не без того, хотя нас присвоила Святая земля, и этот город, по которому мы тосковали веками, и шли к нему из жизни в жизнь, забывая слова, вспоминая направление…

Всё-таки, чего уж там – конечно, детство и прошлая жизнь –вспоминается, и теперь выглядят совсем иначе, как в детском калейдоскопе цветные камушки – то так посмотришь, то эдак…

Это что ли за окошком прямо тут дорога к Храму,
Это, стало быть, за дверью намечается пейзаж,
Там у пальмы на стоянке чья-то мама мыла раму,
А пацан на самокате рисовал крутой вираж.

Ну, а вечером стоянка молча ждёт луну и полночь,
Не зовёт к себе на помощь ни звезду, ни вертолёт.
И идёт по ней собака, ты её, наверно, помнишь –
Даже если дождь и ветер или ненадёжный лёд.

Просто улица и полдень, просто день сегодня полный,
Или день как будто круглый, или полная луна,
Но всё реже и всё тише перекатывают волны,
И уже почти не больно, и звезда уже видна.
(из моего стихотворения «Стоянка в пустыне»)

А в заключение – несколько слов о поэте Игоре Губермане. Его «гарики», которые как жанр появились достаточно давно, а в Иерусалиме продолжились стократно, доказывают то, что яркие, неожиданные, эксцентричные стихи несут адреналин народу.

Что чувство юмора – то самое чувство, которое возвращает силы жить.

Что Игорь Миронович – удивительный и, на мой взгляд, недооценённый литератор, чуткий к слову, и поэтическому, и прозаическому, чувствующий энергетику строки, у которого каждое слово стоит на своём месте – будь то книга прозы «Путеводитель по стране сионских мудрецов» или четырёхстишия «гарики».

* * *
Не в том печаль, что век не вечен, –
об этом лучше помолчим,
а в том, что дух наш изувечен
и что уже неизлечим.

* * *

Именно поэты и шуты
в рубище цветастом и убогом –
те слоны, атланты и киты,
что планету держат перед Богом.

И до сих пор удивительно то, что стены Иерусалима – вполне настоящие, хотя и пахнут временем. Что мы – как это ни странно, – потомки маккавеев, хотя «Маккаби» – футбольная команда Тель-Авива – вполне может продуть иерусалимскому «Апоэлю».

И в качестве постскриптума песня на стихи Игоря Бяльского "Я возвращаюсь в Иерусалим"

Опубликовано также в журнале "Эмигрантская лира"